-А Товстоногов любил? Спрашиваю, потому что слышала, что на вашем курсе в театральном было правило: падающего подтолкни. Армейская, похоже, была школа.
- Это было правило нашего второго педагога Рубена Сергеевича Агамирзяна. Но все мальчишки, а я была единственной девочкой на курсе, очень бережно ко мне относились, заступались.
Товстоногов? Помню, мы репетировали спектакль «Люди и мыши» по повести Стейнбека. Я играла главную героиню. Агамирзян говорил, что героиня должна быть невероятно сексуально завлекательна. И требовал, чтобы я ходила, поводя бедрами. Я изо всех сил старалась поводить бедрами, но сексуальность от этого не увеличивалась. И когда все мальчики прошли передо мной, пытаясь меня этому обучить, я поняла, что ситуация складывается просто трагически. Меня будут исключать из института. Кроме того, Рубен Сергеевич, для того чтобы сексуальность увеличилась, повесил мне на грудь радиоприемник, из которого должна была литься невероятно зажигательная музыка. И я ходила, обвешанная радиоприемником, поводя бедрами, и пыталась играть. Потом пришел Товстоногов. Первым делом он снял с меня радиоприемник, сказал, что мне не надо крутить бедрами и чтобы я двигалась так. как делаю это обычно. С этого началась работа над спектаклем, которая была периодом нашего счастья и периодом беды нашего учителя. У Товстоногова в то время закрыли спектакль «Римская комедия». Закрыли жестко, жестоко. И он репетировал с нами ночами и всю энергию, всю боль, которые накопились в нем, вложил в наш спектакль.
Товстоногов был мастером и умницей, но и он иногда говорил несуразности. Так. нам, ученикам, он все твердил, что больше всего боится, чтобы мы не выросли головастиками на маленьких ножках. Он, конечно, имел в виду, чтобы мы не умничали. Ну а мы с трудом сдерживали смех, так как у самого Товстоногова была очень большая голова при очень уж маленьких ножках. И еще он нравоучал: «Никогда не смотрите на жизнь из окна машины». Мы все. его студенты, были из коммуналок и уж никак не могли мечтать о собственных машинах. А он постоянно ездил, то на «Победе», то на «Волге», а потом и на «Мерседесе». Это тоже вызывало улыбку. Но вообще школа Товстоногова была чрезвычайно жестокой.
- Вы познакомились с Гинкасом на вступительных экзаменах в театральный институт. И вот как он вас описывает: бойкая, свободная, веселая. Ходили в толстом вязаном свитере, а на груди ползала маленькая черепаха.
Встреча с Товстоноговым - главная удача моей жизни. Ну и к тому же там я познакомилась с Гинкасом.
- А вы сразу почувствовали, что с Гинкасом будет брак длиною в жизнь?
- В разные периоды жизни я отвечала на это по-разному. Нет. не было у меня ощуще ния. что это на всю жизнь. Я была влюблена. Конечно. Я очень люблю талантливых людей. Но главное, мне всегда было с Гинкасом интересно. Противно - да. Скучно - никогда.
А потом есть же корни семьи - те давние корни моих бабушек, дедушек, непререкаемые традиции еврейской семьи, где. что бы ни случалось, не отдают, не предают друг друга. Я по природе очень верный человек. Просто верный.
-И не бывает накопления усталости друг от друга? Ведь все уже известно -привычки, склонности, реакции...
- Я тут подумала, блин, мы можем сидеть в разных комнатах и не разговаривать, а все
- Украшений-то не было!
- Свитер, распущенные волосы и черепашка. Лихой образ!
- Забавная вещь, на первом курсе ЛГИТМиКа я была хорошенькая, за мной много ухаживали. Были моменты, когда мне хотелось как-нибудь себя изуродовать, чтобы это мне не мешало. Настолько не совпадало то напряжение, которое было внутри, с внешностью.
- И вот вы видите среди абитуриентов мальчика...
- Кама тогда выглядел птенчиком - без бороды, худенький, подвижный, черные волосы.
- Сразу обратили на него внимание?
- О нет. Помню только, как однажды после этюдов он пошел меня домой провожать. Пришли, уселись на кухне. И пошел жуткий ливень. Мы проболтали до пяти утра. Остановились, только когда Кама перешел на литовский. Я тогда разбудила маму: тут мальчик.
а там дождь, я к тебе лягу... У нас тогда была одна комната в коммуналке. Каме постелили на диване. А потом в тишине пререкались. «Да снимите вы брюки!» - уговаривали мы его с мамой, а он тихо отнекивался: «Ничего, я так как-нибудь». Романа и близко не было!
- А вы когда поняли, что Гинкас - не просто сокурсник?
- На втором уже курсе. Дело было накануне Нового года. Я видела, как Гинкас ухаживал за одной девочкой по кличке Буратинка - она была очаровательна и с длинным носикоми такой фигуркой, как будто уже тогда давно знала все
упражнения кайлатес и практиковалась ежедневно. Она училась на актерском факультете, и ее отчисляли за профнепригодность. Она сидела и плакала. А мой однокурсник Гинкас ее утешал. И когда я это увидела - а в этом было столько тепла, столько нежности. - мне очень захотелось, чтобы и меня он так же утешал.
- Утешал?
- Может, ему кажется, что и утешал...
- Никогда не было такого, что хотелось взять и начать другую жизнь - без него?
Конечно. Мы даже разводиться один раз ходили. Сыну было года четыре. И мы пошли... Но так как мы оба абсолютно ничего не смыслим н общественных организациях, разводиться мы пошли в милицию. И сказали милиционерам, что хотим развестись. Милиционерам поплохело. Они подумали, что Г1юди из психушки. Потом объяснили нам. где загс и что туда надо идти. Но когда мы от них вышли, нам стало так смешно и уже так утомительно было идти куда-то еще. что мы так до загса и не дошли. Были и потом рецидивы. Конечно. Ну не могут же. люди долго выдерживать такое совместное творческое напряжение.
что удерживало?
- Всегда что-то находилось...
После театрального у вас были, мягко говоря, непростые времена. Уехали за Гинкасом в Красноярск, но ненадолго. Известно, что из местного театра его быстро выжили, и потом лет 10-15 постоянной работы в театрах, по сути, ни у вас, ни у него не было.
- Мы с Гинкасом не были диссидентами. Мы не боролись с властью. Не были по природе революционерами. Однажды была брошена про нас фраза: «Гинкас и Яновская - чужды нашей идеологии». Я все пыталась понять - почему они чувствовали исходящую от нас угрозу. Поняла. Потому что мы не учитывали того, что они есть. Даже Любимов был
для них предпочтительнее, ведь он с ними боролся, значит, считался с ними, и они чувствовали себя людьми. Если власть лижут или борются с ней - она есть, она существует. А когда какие-то «шпендрики» просто не берут ее в голову - это как-то обидно, они же были не все идиоты и что-то чувствовали.
- А если говорить о прозе жизни - как справлялись тогда? Сами теперь шутите: женись тогда Гинкас на балерине или артисточке, ему бы непременно пришлось зарабатывать, чтобы ее одевать, браться за любую работу, идти на компромиссы. А с вами, он сам говорит, этим брезговал.
- Ну. лет пять он вообще ничего не делал, правда... Но я же видела, что он очень талантлив. Я вам говорила, что люблю талантливых...
Конечно, в наш период безработицы мне было ужасно обидно, что Гинкас не шел работать в самодеятельность, а я - шла. И жутко там тосковала Но я понимала, что он может сломаться в самодеятельности.
- А вы?! Тоже могли.
- Я - нет
//bn-p.ru/
